Нюта федермессер. о работе со смертью, умении прощаться и о том, что мы все встретимся

Мы увидимся

Но у смерти тоже есть разные стороны, так ведь?

— Пару лет назад я была в Питере и в рамках проекта «Открытая библиотека» участвовала в Эрмитаже в публичной беседе на тему смерти с Александром Сокуровым. Я тогда думала: вот сейчас «всех вылечу», всем объясню про радость и торжество… А Александр Николаевич в первые минуты стал говорить о том, как ужасна смерть. Приводил в пример войну: шел человек и подорвался на мине. Только что был живой, здоровый, красивый, и нет его, как не было. Никакого торжества, никакой радости.

Сейчас я понимаю, что у Сокурова было знание, которого не было у меня. Переворот в моем сознании произошел после Беслана и Карабаха. Смерть — это всегда трагедия. Она разлучает, а разлучаться тяжело. Однако и разлучаться можно по-разному. Как раньше люди эмигрировали? Все знали — расстаемся навсегда. А сейчас эмиграция другая — не конец света, увидимся. Вот здесь примерно то же самое.

— Ты уверена, что увидимся?

— Я знаю, что меня там ждут, и, конечно, хочу встретиться с родными. С мамой столько непроговоренного, и в снах не успеваю проговорить. 

У меня никогда не было сомнений в том, что существует жизнь после смерти. Мы увидимся, и речь не о том, чтобы верить или не верить в это. Мне даже кажется смешным и нелепым, когда говорят «верю в Бога». Почему «верю»? По мне, так в слове «верю» есть элемент некоторого сомнения.

Быть с Богом — это настолько же естественно, как жить и умирать?

— Нет, жить и умирать для человека, к сожалению, значительно естественнее, чем быть с Богом. Это больше, чем просто понимать, что человек, умирая, не исчезает совсем.

Быть с Богом — это про доверие. И про понимание того, что ты, во-первых, не всемогущ, во-вторых, не самостоятелен: есть еще Кто-то. И Он, возможно, лучше знает.

Вообще-то иногда есть смысл расслабиться и положиться на Него. Лично мне бывает трудно, я упертая и не очень умею расслабляться и доверяться. Каждый раз в сложной жизненной ситуации меня приходится уговаривать: «Стоп! Сейчас не ты рулишь!»

— А как ты себе представляешь, что будет, когда придет твое время переходить туда? Лично для тебя, как для христианки, что важно?

— Мне будет тяжело, и, думаю, я буду чувствовать себя несчастной. Говорят, бывает женщина-мама, женщина-жена. А я женщина-работа. Я живу с постоянным чувством вины перед детьми и мужем и все время ищу себе оправдания, думаю, что «это временно», «это у меня такой период». 

И потом, я, как многие сильные личности с лидерскими задатками, категорически не способна принять свою болезнь и слабость. Я болела и знаю, насколько становлюсь невыносима, когда не могу все делать сама. В таком состоянии не получается быть смиренной, улыбаться и дарить тепло тем, кто рядом. Наверное, все вздохнут с большим облегчением, когда это испытание закончится.

Ты сказала в одном из интервью, что не думаешь, что встретишься с Богом. И добавила: «Мне бы пониже…» Почему ты считаешь, что тебя не возьмут в самое «высокое высоко»? Мне кажется, встреча с Ним — самое главное. Конечно, и со всеми близкими тоже, но это — важнее.

— Есть такой анекдот про пьяницу, который пришел в церковь просить у Бога на выпивку. Он молится: «Господи, пожалуйста, ну не могу просто, пошли мне или денег, или бутылку, или чтобы в гости пригласили, а то сил нет!» В это время заходит новый русский, слышит эту молитву, достает деньги и говорит: «Поди купи себе выпить и не отвлекай Бога такими мелочами!» Так вот: мне кажется, у Него есть дела посерьезнее, чем я. (Смеется.)

— Разве ты не хочешь с Ним Самим встретиться?

— Нет, мне страшно!

Тебе страшно?!

— Ну, каждый за собой что-то знает… Мне, наверное, нужно раз восемь умереть, чтобы до Бога добраться. Увидеть бы родителей, и то спасибо.

Нестрашная смерть

Родившись в семье медиков, ты, наверное, раньше большинства детей узнала о законах жизни и смерти, о человеческой физиологии и многом другом?

— Не думаю, что раньше. Просто по-другому, с другого ракурса. 

Я очень хорошо помню, как первый раз была на похоронах. У нас в деревне, куда я ездила на лето, умер дедушка из соседнего дома. До момента смерти я его видела каждое утро. Мне, трехлетней, сказали: «Вот, деда Миша умер». А мама (Вера Васильевна Миллионщикова (1942–2010), основательница и главный врач Первого Московского хосписа. — Ред.) потом спрашивает: «Хочешь поехать на кладбище?» Конечно, мне в три года все было интересно! И еще было круто, что предложили поучаствовать во взрослых делах. Мне врезался в память тот очень солнечный день и старушки на похоронах.

В черном?

— Нет, в более нарядных платьях. Только платки, которые во время работы они завязывали назад, теперь подвязали под шею. Деревенские похороны не вызывают ужаса. Тем более что хоронили старика за девяносто. Это как раз нормальная жизнь. 

Ну и, между прочим, своего рода «тусовка». Я помню, как меня подхватывают, сажают в открытый кузов грузовика, и мы едем на кладбище в деревне Талицы. Мама не ездила, она меня отпустила с ними.

Одну? С бабками? В три года?! Ничего себе!

— Это знакомые, родные и любимые бабки из деревни. Чем становится для трехлетнего ребенка смерть, когда она так подается? Важным событием. Ты осознаешь себя человеком, тебе интересно. Откуда страх-то?

Нюта Федермессер. Фото: Анна Данилова

В три года — да. А в шесть-семь лет ты уже задумываешься: а если я умру? А если умрут мама или папа? Что будет, когда все умрут?

— Мы все умрем… Но дело в том, что осознание происходит очень постепенно. Не бывает детей, вокруг которых никто не умирал, когда им было три, четыре, пять лет. 

Почему? Бывают! Я впервые оказалась на кладбище лет в двенадцать. Мы хоронили мальчика из нашей школы, который покончил с собой.

— Ничего себе первый опыт! Я бы на месте родителей уже не отпустила…

А на похороны бабушки меня не взяли…

— Вот именно! Не существует человека, в жизни которого этого опыта нет. Есть люди, которых в детстве к этому опыту не допустили.

То есть чем раньше, тем лучше?

— Да, как и многое другое

Важно не упустить момент, когда человек начинает осознанно любить. Трехлетний ребенок прекрасно понимает, что любит маму, папу и бабушку, правда? Он выделяет их среди других

Различает своих и чужих: любящих, честных и искренних по отношению к нему отделяет от нелюбящих и нечестных. 

Нюта Федермессер: Мы виноваты, что слишком поздно начинаем говорить правду

И вдруг твоя родная бабушка в один день пропадает из твоей жизни: попала в больницу, ее увезли по скорой с сердечным приступом, и она больше никогда не вернулась. Для тебя это становится не опытом прощания, а первым опытом предательства. Потому что человек, который был рядом с тобой, взял и исчез, не попрощался, ничего тебе не сказал. Он оставил дорогих тебе людей, твоих родителей, в слезах и растерянности. 

А потом, скажем, в двенадцать лет, тебе — хоп! — сообщают: «Кстати, помнишь, у тебя бабушка была? Вот ее памятник».

— Ты спрашивала взрослых, что будет с тобой после смерти?

— Думаю, что нет: к тому моменту, когда я стала достаточно сознательной, чтобы задавать такие вопросы, я уже понимала, что будет.

Откуда?

— Был дедушка Миша, потом ушла моя няня, баба Маня, когда мне было пять лет. Мама сказала нам с сестрой Машей: «Девочки, пойдемте к бабе Мане, надо прощаться, она умирает». Я была маленькая, но у меня не возникло вопроса, что значит «умирает». 

Дайте возможность детям самим определять, сколько правды они смогут принять!

Когда маленькому ребенку говорят, что умирает бабушка, дедушка или даже мама сильно болеет — да, ему тяжело. Но ребенок и весь его «метаболизм» — это про жизнь, про завтрашний день, про будущее. Он скажет: «Ужас! А что у нас на ужин?» И все! 

Если моя семья чем-то и отличалась от других, так это тем, что не было вранья, родители говорили правду, не прятали ее. Только так можно воспитать отношение к смерти как к естественному продолжению жизни. В общем, вся эта информация вливалась в меня постепенно, ровно по мере моей возможности ее впитать.

Наследство

— Меня и мою сестру крестила бабушка очень рано. А в тринадцать лет я заявила родителям, что хочу ходить в православную воскресную школу. И они согласились. Меня потрясло, насколько мудро папа к этому отнесся

«Это твое решение, и это важно». Воскресная школа была совершенно потрясающая, тогда еще полуподпольная, вера только начинала возрождаться

Я ходила туда до семнадцати лет.

Мама была очень деликатна в этих вопросах, а папа (у него еврейские корни) поначалу говорил, что все это «опиум для народа», но постепенно его отношение менялось. При этом он всегда был толерантным к моим желаниям. 

Например, вскоре после того, как Виктор Цой погиб в автокатастрофе, выпустили «Черный альбом» группы «Кино». Обычные пластинки стоили 3 рубля 45 копеек, а эта — 25 рублей. К ней прилагалась футболка, плакат и желтый пакет с надписью «Кино». Когда мы пришли с папой в магазин «Мелодия», я стала просить: «Папочка, я понимаю, что это чересчур, но, пожалуйста, купи мне „Черный альбом“!» И он ответил: «Конечно!» При том, что папа растил нас на классической музыке. И 25 рублей для него были гигантские деньги

Позже я его спросила: «Почему ты согласился?» А он говорит: «Ну, тебе же это нравится! Значит, это важно!»

— Люди получают в наследство разные вещи. Многие мечтают унаследовать деньги или квартиру. А тебе досталась работа со смертью. (Нюта смеется.) Ты могла бы вообще не вступать в «права наследства»?

— Да, могла. Я очень хорошо помню, как за пару месяцев до маминой смерти у нас с ней состоялся разговор в ее кабинете. Я в очередной раз говорила, что ей стоит подумать, как мы распределим дела, что так больше нельзя — невыносимо было смотреть на нее на работе, это стало ежедневной пыткой. И она довольно агрессивно отрезала: «Думаешь, ты будешь на моем месте? Думаешь, ты справишься? Нет, Нюта, не справишься!» 

Предполагалось, что я должна этого всего избежать. К примеру, мама не хотела, чтобы я и моя сестра поступали в мединститут. Она считала, что этим не заработаешь на хлеб. Я работала здесь, в хосписе, в выездной службе и училась в медучилище полутайком, чтобы доказать, что я могу. 

И когда мама серьезно заболела (хотя она всю жизнь болела), я была на подхвате, как выездной сотрудник или как переводчик на каких-то образовательных мероприятиях. Со временем я стала ее руками — в те годы, когда сформировался фонд «Вера».

Для нее работа была служением?

— Да, миссионерством. Она совершеннейший доктор Гааз. По прошествии лет я начинаю все лучше понимать невероятный масштаб ее личности. 

«Я верю, что если надену ее кольцо или дубленку, то день сложится»

Мне иногда говорят: «Вы столько сделали в Москве!» Знаете, как просто что-то делать, когда тебе есть на чем стоять? Когда есть этот хоспис, где мы сейчас сидим. А она добилась всего в Советском Союзе! Где вообще не было таких понятий, как милосердие, сострадание, милость, достоинство.

Получается, что тебе на роду было написано погрузиться в эту тему?

— Я вообще не очень верю в судьбу. На каждой развилке человек принимает решения сам. И развилки могут встречаться сколь угодно часто и быть сколь угодно мелкими или, наоборот, масштабными. Конечно, у меня был шанс сделать другой выбор. Я с успехом работала в школе учителем английского, в международном отделе фестиваля «Золотая маска», в Шахматной академии Каспарова, в «ЮКОСе». И везде могла остаться. Но меня почему-то тянуло сюда. 

Я всегда хотела быть здесь. Наверное, это какая-то сублимация, своего рода замещение. Я, по-моему, до сих пор не оплакала ни папу, ни маму. По-настоящему я не плакала по ним. При этом я была хорошей дочерью, очень любила родителей и была им предана, и остаюсь предана

Мне было очень важно, чтобы мамино дело продолжало жить

Надо сказать, что вначале в хосписе я была никому не нужна. Тут был другой главный врач, которому я мешала. И коллектив меня тогда совершенно не воспринимал как самостоятельную личность. Для них я была Вериной дочкой, которая почему-то считает, что у нее есть какие-то права. Они считали: «Фонд „Вера“ — да, неплохо, пускай приносит денежки и катится». И кто мне дал на тот момент право думать, что это вообще-то должно быть по-другому? Мама «оттуда» и дала!

— Связь сохраняется?

— Уходящие люди остаются с нами, если мы этого хотим, если допускаем для себя продолжение этой любви.

Когда человек умирает, его физически нет рядом, а любовь к нему есть. «Любовь не перестает». Значит, он тоже живет.

Он тебе помогает, снится. Ты с ним общаешься.

Атеист скажет, что это просто игры твоего разума.

— Ну, атеист просто еще маленький, он еще не вырос. А потом, когда окажется на койке в хосписе, его сознание поменяется.

«У нее ребенок умер, а она маникюр делает!»

— Ты сказала как-то очень интересную вещь: возможно, хоспис создан даже не для тех, кто уходит, а для тех, кто остается.

— Сто процентов!

Как помочь близким? Ведь тот, кто остается, продолжает страдать, особенно если умер ребенок.

— Родные продолжают страдать, если не было качественной помощи, потому что тогда их гложет чувство несправедливости, чувство вины и собственного несовершенства.

Можно же страдать просто от разлуки?

— Да, от физической разлуки — от того, что нельзя больше обнять, прижать к себе. Если несчастье не есть плод человеческих рук, человеческой злобы; если была оказана паллиативная хосписная помощь, когда были медики, которые рассказывали маме, папе или близкому человеку, что будет происходить, что примерно ждет впереди и сколько осталось, как будут облегчать страдания больного; если есть помощь в принятии ситуации — тогда родные и близкие будут страдать потом только от физической разлуки.

Духовно они ни с кем не расстаются. Это хорошо видно, когда мы собираем мам умерших детей на Дни памяти. Я очень хорошо помню первый такой день и наблюдаю, как это происходит сейчас. В первый раз мы сами паниковали, не знали, как его провести. Было тяжело, не хотелось устраивать нечто вроде масштабных поминок. А теперь это такие светлые дни! 

«Мамуль, здесь такой свет, какого ты не видела». Мальчик, который открыл родителям, как жить дальше

Последний проходил у нас, кажется, летом. В конце мы устроили фейерверк. Вначале я думала: «Наверное, перебор; фейерверк — это неуместно. Как так: вспоминаем ушедших детей — и салют в небо запускаем?» Но к концу дня все родители, мамы и папы, настолько друг с другом сблизились, так расслабились! Когда рядом тот, кто пережил такую же беду, ты перестаешь стесняться; не стыдно не то что плакать, даже смеяться! 

Вообще народ у нас жестокий: «Чего это она?! У нее ребенок умер, а она смеется! У нее ребенок умер, а она маникюр решила сделать! Ужас, какая бессердечная!»

Находясь среди своих, родители понимают, что могут смеяться. В этот раз к нам пришли две семьи, где умерло по два ребенка. Было двое — и оба ушли! Ты вообще не знаешь, как смотреть им в глаза, о чем говорить. И вот мы подходим к столику, где сидит одна из семей. Я заранее надеваю скорбное выражение лица. А они говорят: «Какой вкусный пирог! А мы тут рецептами обмениваемся!..» 

Мы живем дальше, потому что наши дети с нами. Они не умерли, а остались тут, в сердце. Потому что все было проговорено, разъяснено и паллиативная помощь подоспела вовремя.

Но как же можно такое разъяснить? Одно дело, когда ты провожаешь пожилого человека, а другое дело — ребенка!

— Тут мы мало что знаем. Это опыт, который человек проживает сам, если такое выпадает на его долю. Подготовиться к этому невозможно и постичь, глядя со стороны, тоже. 

Надо сказать, что, работая в хосписе, я поняла (если вообще можно что-то понять), что самое тяжелое — уход супруга. Ведь это единственные люди, которых мы себе осознанно выбираем. Муж (или жена) — это моя рука, нога, кусок меня. Он умер — как будто я умерла. Одиночество и беспомощность оставшегося супруга — ох, это совершенно другая история… И никто не обязан «быть сильным», теряя маму, папу, супруга, ребенка…

— Если ты проводил старого человека, прожившего жизнь, ты страдаешь, потому что не можешь больше к нему прикоснуться. Но когда ты провожаешь ребенка, тебя мучает чувство несправедливости, ты задаешься вопросом: «Почему он так рано ушел? Почему я так мало времени провел с ним?» Безусловно, здесь нужны и психологи, и врачи хосписа, которые поработают с родителями. И все же…

— Когда уходят дети, это настолько ненормально для нашей культуры, что это вытесняется. Родители не могут принять смерть, так что ребенок остается в их жизни, будто он живой. Те, кто потерял детей, очень щедро отдают неизрасходованную любовь. Они рожают еще, много усыновляют. 

На Днях памяти у нас невероятное количество мам с малышами, беременных и семей с приемными детьми. Потому и фейерверк оказался уместным. В конце вечера мы выпустили шары в небо, а потом начался салют. Похолодало, все стояли в пледах, обнимая друг друга, — мамы, папы, дети, наши сотрудники, волонтеры. И все вдруг стали кричать в небо имена ушедших детей: «Наташа! Даня!» Это было невероятно, потрясающее торжество любви!

День памяти ушедших детей. Фото: Ефим Эрихман

Рейтинг
( 1 оценка, среднее 1 из 5 )
Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Психология жизни
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!: